я принёс её в дом на руках. и в горячей ладони

я принёс её в дом на руках. и в горячей ладони
нежно грел хрупкость пальцев, поил сладким чаем и пел.
а она задыхалась от плача в придушенном стоне,
но детей успокаивать я никогда не умел.

я писал ей стихи и наигрывал тихо на лютне,
чтоб она поняла - в этой жизни осталось тепло.
за окном вечерело. нам было до боли уютно,
а она улыбалась. задумчиво глядя в окно,
мне шептала истории, сказки, читала сонеты,
мифы древних героев... и я ей послушно внимал.
говорила про вечность и смерть, про чужие планеты
и том, как наш собственный мир незначительно-мал.

ласки мраморных рук я сравнил бы с прохладным туманом,
тот блуждающий взгляд - с самым светлым из радостных снов.
я не думал, не верил, что всё было тёмным обманом...

счастье медленно гибло под тиканье старых часов.

я не мог возвращаться назад без терзающих мыслей.
голос - близкий, знакомый, кромсает сильнее ножей!
я не знал, что случилось. но путь стал тяжёл и бессмыслен.
и на сердце - гниющая рана. попробуй, зашей...

безнадёжность и страх злыми змеями сжались на шее,
боль связала запястья чудовищно крепким узлом.
я не жив, но не умер. тоска всё страшней и острее...
жутким, мрачным и пыльным казался мой солнечный дом.

***
я принёс её в дом на руках. и в горячей ладони
нежно грел хрупкость пальцев. она же - молчала. и пусть.
не спросив, как зовут, я ошибся в простейшем законе:
не дарить свою душу волшебнице с именем Грусть.

(с) Маэстро