Владимир Шаров всю жизнь писал один мета-роман на одну тему: русская история, кoторyю он воспринимал как историю рода В последние перестроечные годы, к которым относится начало романной деятельности кандидата исторических наук Владимира Шарова, дебютировавшего в 1979 году как поэт, на телеэкраны вышел странный фильм. Под вполне благоприличным названием «Миргород и его обитатели» скрывался форменный карнавал, в котором канонический гоголевский сюжет буквально ставился верх тормашками. Особенно врезалась в память такая сцена. Два героя беседуют ночью за штофом. На белой стене четко видны их тени. И вдруг мы, зрители, замечаем, что тень одного из них начинает вести себя немного странно: ее движения то немного запаздывают, то немного не совпадают с движениями героя. Замечает это и второй собеседник. Он берет в одну руку огурец, в другую — стопку, поднимает, опускает, вращает ими туда-сюда, глядя на стену — да нет, все нормально! Тень же первого совсем перестает стесняться: делает гипнотические пассы, начинает играть на скрипке — а ее хозяин продолжает тем временем, как ни в чем не бывало, сидеть за столом и плести интриги. Второй зажмуривается, встряхивает головой — наваждение не исчезает… Именно это ощущение незаметно нарастающей, но с какого-то момента совершенно неостановимой галлюцинации, морока, «другого мира» возникает всякий раз при чтении любого из девяти — увы, 17 августа 2018 года счет их остановился — романов Владимира Шарова. Автор не разбрасывается: он пишет о сталинской эпохе. И сам Сталин часто появляется в числе действующих лиц. Но действующих так, что назвать эти романы «историческими» затруднительно даже в самом широком смысле. Ближе всего творческий метод Владимира Шарова к жанру фантастическому — но не к современным фэнтези, а к старой научной фантастике, где некто (главный герой) изобретает нечто, и это ведет к таким-то и таким-то последствиям; причем это «нечто», если не очень придираться, кажется почти реальным, воплотимым, оно побуждает читателей мечтать: «а что, если бы это оказалось правдой?» — и разве не в этом состоит неисчезающее очарование «Человека-невидимки» или «Человека-амфибии»? Но в отличие от сюжетов Уэллса и Беляева, «движущей силой» сюжетов Шарова становится допущение не техническое, а историческое и социальное. Что, если бы все решения сталинского Политбюро на самом деле сначала принимались, а точнее, пропевались неким «тайным» политбюро-хoром — составленным, чтобы мало не показалось, из эсэров и скопцов (Роман «Мне ли не пожалеть…»)?! Что, если чекисты, умерщвляя плоть заключенных, на самом деле пеклись о спасении их душ («Воскрешение Лазаря»)? Что, если бы сибирская община старообрядцев со времен Алексея Михайловича из поколения в поколение репетировала по ролям («апостолы», «легионеры», «евреи») второе пришествие Христа («Репетиции»)? При этом, когда в советское время на месте общины возникает лагерь, «легионеры», естественно, становятся вохровцами, «евреи» — зэками, а «апостолы» — начальниками и «авторитетами». И привычный жизненный круг продолжается в новом обличье. Речь, как мы видим, идет не об «альтернативной истории», а об «альтернативной подоплеке истории». А еще мы видим, что шаровские конструкты, при всей своей умозрительности, подкрепленной степенностью и традиционностью его объемистой прозы, выглядят порой достаточно провокационно. Именно с провокации, приведшей к единственному в своем роде скандалу, началась известность Владимира Шарова. Скандал этот вспыхнул летом 1993 года, когда два уважаемых члена редколлегии уважаемого журнала «Новый мир» опубликовали на его страницах статью, в которой выражали категорическое несогласие с «философией и поэтикой» романа «До и во время»… опубликованного в номерах 3—4 этого же самого журнала! Причем возмущение ревнителей чистоты новомировского реализма можно было понять: по ходу неторопливо разворачивавшейся семейной истории выяснялось, что Сталин — сын мадам де Сталь, а Лев Львович Толстой — не сын, а брат Льва Николаевича. Как подобный казус мог произойти, описывается в анатомических подробностях. Обратная сторона скандала — что за славой интеллектуального провокатора терялся глубокий мыслитель и, употребим старомодное слово, историософ. В отличие от записных постмодернистов, «магистров игры», для Владимира Шарова самые немыслимые кунштюки и фантастические персонажи — вечно молодая мадам де Сталь, Вера, «живущая обратно» («Старая девочка»), или даже «Гоголь-второй» («Возвращение в Египет») — не были самоцелью, а всегда служили выражению глубинной идеи. Так, роман про «старую девочку» Веру, которая после гибели в 1937 году мужа стала «жить обратно», то есть читать свои ежедневные дневники по одному дню в день, пока не добралась до дореволюционного отрочества, можно интерпретировать как историю личного эскапизма, а можно как призыв вернуться к «исконным ценностям», порушенным большевиками, — и здесь имя героини становится двузначным, Вера и вера. А тот же «Гоголь-второй» потомок сестры Гоголя, по семейной легенде, должен дописать «Мертвые души» — и тогда, по мысли Владимира Шарова, земной рай, который тщился, но так и не сумел воплотить в ненаписанном третьем томе «Мёртвых душ» сам «Гоголь-первый», — окажется наконец воплощен не только в книге, но и в России, которую эта книга повторяет как некая «книга жизни». Что это — фантастическое допущение или развернутая метафора? Романы Владимира Шарова допускали не просто двоякое, но, как и полагается всякому произведению эпохи постмодерна, многоуровневое толкование. К которому добавляется еще один уровень, если держать в голове, что Владимир Шаров — сын известного советского журналиста и детского писателя, сказочника Александра Шарова, и для него вопросы преемственности, наследования были глубоко личными. Несколько недель назад увидел свет последний роман Владимира Шарова, «Царство Агамемнона». С одной стороны, это обычный для него 670-страничный историософский роман-рассуждение о ХХ веке, на сей раз пропущенном через фильтры античного мифологического мышления. С другой — роман был закончен в ноябре 2017 года, когда сам 66-летний автор, боровшийся с раком, уже понимал, что, вероятно, это его итоговое сочинение, подводящее черту под его напряженными и порою парадоксальными размышлениями. И должно быть внимательно прочитано в этом качестве. Владимир Шаров этого точно заслуживает. Михаил Визель
